«Самая важная традиция — время от времени традиции пересматривать»
- Вкладка 1
Мне слово «консерватизм» применительно ко всяким общественным процессам вообще кажется не совсем уместным. Потому что консерватизм предполагает консервацию чего бы то ни было. Но, как правило, разные граждане, которые называют себя консерваторами, не могут ответить на вопрос, что именно они хотят консервировать. Те, которые говорят о традициях, никогда вам не скажут, в чем эти традиции заключаются. Кроме традиции рвать ноздри или пороть на площадях, никто никаких особых традиций назвать не может. Потому что существует самая важная традиция — по крайней мере, в культуре, — которая заключается в том, чтобы время от времени традиции пересматривать. Так что с консерватизмом — не знаю.
Но общество в целом, конечно, традиционалистское, и это серьезное цивилизационное отставание. В наше время есть довольно простые критерии для определения этого, лакмусовые бумажки. Возможен, например, гей-парад или невозможен. В Тель-Авиве, который находится в очень религиозной стране, он возможен. В Москве он невозможен. В Киеве он совсем недавно был уже возможен, хотя подвергался нападениям каких-то традиционалистских ребят. Это не консерватизм — это самое обыкновенное мракобесие. Почему мы говорим о консерватизме, когда слово «мракобесие» в гораздо большей степени описывает ситуацию?
Что касается готовности к переменам, то общество страшно расколото. Потому что часть не только готова, но всячески их жаждет, а часть их не приемлет, потому что страшно, потому что много поколений людей, особенно советских, а также постсоветских, выросли с ощущением «как бы не было хуже». Я прекрасно помню рассуждения поколения моих родителей, на которых упала эта война, бесконечный разговор «только бы не было войны». Мы потерпим, ничего страшного. Но что касается не только готовности к переменам, но и самих перемен, я, например, очень хорошо помню послесталинское время. То есть мои подростковые школьные годы пришлись на эту хрущевскую эпоху — я учился с 1955 по 1965 год. Там не то что перемены, там даже вся официальная риторика была направлена на будущее. Все время говорили только о будущем.
Более того, в каком-то смысле прошлое было запрещено. Очень плохо преподавали историю. У моего брата, который на девять лет меня старше, 1956 года выпуска, отменили в школе экзамен по истории. И они были счастливы. Потому что старая история закончилась, а новой еще не было. При Хрущеве очень мало говорили о прошлом. Даже про войну, кстати говоря, не то что сейчас. Вот этой опции «мы гордимся и можем повторить» абсолютно не было. Потому что фронтовиков было много, они все были не только живы — они были молоды. Я в детстве был окружен мужчинами, которые были на фронте. И они не были специальными людьми, никаких «спасибо деду за Победу». Это были абсолютно разные люди — хорошие и плохие, умные и глупые, подлые и благородные. Просто на их поколение свалилась война. И в этом не было ничего специального.
Мы бесконечно говорили о будущем. Никто не знал, что было 20 лет назад, но все знали, что будет через 20 лет — будет коммунизм. И все сидели и обсуждали, каким он будет. И появлялись гениальные вещи, был расцвет анекдотического искусства — и все про будущее. Напомню, один из главных принципов коммунизма — «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Обыватель считал, что коммунизм — это когда все будет бесплатно. И анекдоты были такие, что приходит человек при коммунизме получить что-то по потребностям, а на дверях магазина висит объявление: «Сегодня потребности в масле не будет». Абсолютно гениально.
Что мы наблюдаем сейчас? В официальной и околоофициальной риторике — и в журналистской, и в телевизионной — будущего просто нет. Это настолько очевидно, что мне даже недавно снился сон, как будто я читаю где-то в ленте новостей, что Государственная Дума в первом чтении приняла закон, в соответствие с которым запрещено публичное употребление будущего времени глаголов. А без будущего настоящее тоже какое-то шатающееся. Получается, что надо идеализировать прошлое. Князь Владимир — это, конечно, крайний случай. Но вообще они выбрали в качестве такого архаического, причем очень болезненного фетиша войну, которая была больше 70 лет тому назад. И не войну даже, а, скажем несколько ее последних дней, потому что речь идет не о войне, а о победе. Цена победы и первые два годы войны вынесены за скобки. Война — это победа. Война — это Рейхстаг с красным флагом на нем. Когда говорят «Можем повторить!», имеют в виду только это. Все остальное мы повторять не готовы.
Вообще архаика, мне кажется, свойственна любой массе любого народа. Большинство населения земного шара настроено архаически просто потому, что всякая модальность, конечно, удел меньшинства. Так было всегда. Просто в каких-то случаях общество свою склонность к архаике засовывает подальше. Потому что, например, властные элиты настроены к модерну. Чисто риторически к модерну были настроены и большевики. Это известно. Они пользовались марксистской риторикой, говорили о семье народов, братстве пролетариев всех стран. А население было при этом очень архаично, но свою архаичность не очень-то могло артикулировать. А сейчас может. Более того, сейчас это мейнстрим. И в этом нет ничего страшного. Главное, чтобы люди, настроенные к модерну, не сползали сами к этой архаике. Надо как-то все-таки держаться.
Выступление состоялось в рамках цикла дискуссий «Сто лет человеку советскому» 27 марта 2018 года.