«Когда крестьянин недоволен, он заходит к себе в избу, берет топор и идет не к помещику, а в помещичий лес»
- Вкладка 1
Мне кажется, что в целом склонность России к быстрому переходу от терпения и бунту — это в большей степени миф. Дело в том, что если мы говорим о России начала ХХ века — а, видимо, посыл подразумевает именно этот период, — то, очевидно, под этим взрывом имеется в виду не столько бунт, сколько революционные события. Либо события первой русской революции, то есть 1905-1907 годов, либо события 1917 года и то, что за ними последовало. Но все-таки я бы возразил.
Бунт и революция — совсем не одно и то же. Стихийное народное движение, которое может принимать самые серьезные масштабы, часто действующей власти не угрожает. Власти угрожает революция. А бунт по природе своей — это то, что можно легко механически подавить. И, собственно говоря, российская история знает тому много примеров. У нас есть ощущение, что были как бы всполохи бунтов — бунт Стеньки Разина, бунт Емельяна Пугачева, бунт Кондратия Булавина, можно вспоминать бунты XIX века, Картофельный бунт, Холерный бунт. Но, на самом деле, если мы посмотрим на отчеты департамента полиции конца XIX— начала ХХ века, то убедимся, что вся истории России ежегодно, а по сути дела ежедневно или по крайней мере ежемесячно состоит из целой череды маленьких бунтов. И департамент полиции отслеживает самого разного рода беспорядки — рабочие, крестьянские, беспорядки на национальных окраинах и так далее. То, что будет происходить непосредственно в 1905-1906 годах, — лишь высокой степени интенсификация тех процессов, которые начали до этого. То есть нельзя сказать, что до 1905 года Россия пребывала в состоянии полнейшего мира, а потом происходит взрыв. Это не так.
Все эти беспорядки вполне контролируются властью. Она, конечно, не может их подавлять на корню и так или иначе вынуждена мириться с тем, что многое остается не под контролем. Но политический режим более или менее устойчив. Причина проблем для нее не в этих стихийных движениях, а в кризисе самой власти, которая в какой-то момент не может отвечать на вызовы времени. Мне представляется, что революция — это прежде всего не сила атаки, не сила нападения, а слабая защита. Слабая защита, когда внутри управляющего режима возникает та или иная болезнь, мешающая адекватно отвечать на вызовы и в том числе на социальные недовольства, которые бытуют в обществе.
Возникает вопрос: а с чем связана эта болезнь? Это реакция на недовольство снизу? Отчасти — да. Но только лишь отчасти. Потому что главный вопрос в другом. Я бы его сформулировал так: это внутреннее одиночество, в котором оказывается власть, даже перед лицом своих ближайших сотрудников. И на самом деле это не имеет прямого отношения к возможному бунту, гипотетическому мятежу, социальному недовольству или социальному насилию. С другой стороны, в тот момент, когда власть предельно ослабевает, возникают новые возможности для социального недовольства и для того, чтобы этот бунт приобретал совершенно новые черты, синхронизировался и становился действительно тем бунтом, который остается в общественной памяти и в исторических сочинениях.
В истории бунтов есть очевидные колебания. Мы можем смело говорить, что начиная с 1902-1903 годов, задолго до Кровавого воскресенья, в крестьянской среде нарастает недовольство, которое так или иначе проявляется в выступлениях. Как эти выступления принимают массовый характер, это отдельный интересный вопрос. Почему-то многим кажется, что проявлениями этих недовольств были прежде всего поджоги помещичьих усадеб. Отчасти это так. Но если мы посмотрим статистику не только 1902 и 1903 годов, но и, скажем, 1905 года, то получится интересная картина. Когда крестьянин недоволен, он заходит к себе в избу, берет топор и идет не к помещику, а в помещичий лес и начинает рубку дров. Это самая частая форма крестьянских выступлений. Таким образом он реализует свой материальный интерес, бьет по имущественному статусу своего бывшего помещика и выражает свое недовольство. То есть нужно понимать, что крестьянские беспорядки принимают самые разные формы, и иногда их очень сложно даже просто считать теми формами социального недовольства, которые мы обычно представляем при словах «крестьянский бунт». Так или иначе, это то, на что реагирует власть, то, на что, бесспорно, реагируют крупные землевладельцы, и то, на что реагировал в том числе Столыпин. Но чтобы мы были вправе говорить, что начиная, условно, с 1860-х годов до 1905 года ничего не меняется, а потом взрыв — нет. Все намного сложнее.
Дело еще и в том, что когда мы говорим о социальных недовольствах начала ХХ века, нужно иметь в виду специфику России того времени. Одна из важнейших характеристик России того времени — очень молодая страна, где половина населения не достигла 21-летнего возраста. И в социальных беспорядках, в социальных конфликтах огромную часть движения составляют подростки и молодежь. Кроме того, большую часть всех радикальных организаций — и леворадикальных, и социал-демократических, и эсеровских — составляют представители молодежи. Это очень важно для понимания природы этого социального недовольства. Она имеет не только материальную сторону, но и возрастную, которая очень многое объясняет в логике поведения тех, кто будет принимать участие в такого рода действиях.
Выступление состоялось в рамках цикла дискуссий «Сто лет человеку советскому» 6 марта 2018 года.